Cуществуют часы, стрелки которых всегда стоят на месте, но при этом показывают самое точное время. Это время назначено судьбой.

– Его выпускают, потому что он неопасный. Он интеллигентный. Он красивый, – говорила мне пухлая девушка, сама бывшая на излечении в психиатрической больнице в глубоком Подмосковье. Говорила она про худого грустного парня, прошедшего мимо нас. Вокруг шумели леса. Это была деревня, и по ней расхаживали небуйные пациенты, как местные блаженные, одетые очень по-разному, в цветное. Разъезжали грузовики на огромной скорости, повсюду рыскали голодные курицы, мелкие, как городские голуби, крутились под ногами. Стадо коров мигрировало туда-сюда под присмотром строгих бабушек. Это были семидесятые годы прошлого века. Правил Брежнев. Все деревенские женщины мне тогда казались старушками. Наверное, из-за платков и стоических лиц.

Мне было десять лет, моя мама-врач приехала сюда в трехмесячную командировку, чтобы заработать денег. Было лето и каникулы. С ключом на шее я выходила после завтрака – гулять. И в первый же день я встретила эту молодую женщину с красным детским бантом на макушке, которая, словно подражая кому-то, рассказывала мне про себя:

– Я тоже неопасная. Я врачам помогаю. Хожу, украшаю жизнь. Видишь, все меня считают красивой, оборачиваются. Зовут меня Оленька. Давай гулять с тобой вместе. Если меня только врачи не позовут помогать им!

– А чем вы им помогаете? – спросила я эту местную красавицу, сразу же поверив ей, что она – красавица. Оленька с первых же минут меня удивляла.

– Я? Например, я лучше всех обмываю, – сказала она опять деланным голосом.

– Чего вы обмываете?

– Я очень хорошо обмываю тех, кто умер. Меня всегда зовут их мыть. Я кладу их в ванну и мою, как живых!

Я не стала поддерживать эту тему. Оленька провела меня через лес к реке с мостиком. Там-то мы его и встретили – худого юношу в больничной куртке, застегнутой на все пуговицы, который встретился нам в начале знакомства.

– О, Вагнер, доброе утро, – сказала Оля, зайдя на мостик.

Он быстро оглянулся, совсем не расположенный к общению. Но кивнул.

– Вагнер, – опять обратилась к нему Оленька, – скажите, сколько сейчас времени на ваших часах?

Он немного поморщился, потом поднял руку и посмотрел в то место, на котором обычно носят часы. Даже прищурился, вглядываясь!

Мы подошли ближе. Я испугалась, потому что у него на руке не было часов, но на коже искусно был нарисован циферблат шариковой синей ручкой.

– Уже скоро, – сообщил он, улыбаясь и словно ожидая следующего вопроса.

– А до чего скоро? Что будет? – не замедлила Оленька. Видно, эти расспросы она проделывала не раз.

– Я не могу ответить. Здесь незнакомцы, – ответил Вагнер и посмотрел на меня.

– Она своя, – сказала Оля. – Она дочь блондинки из Москвы, врача. Вчера приехали. И теперь мы будем ходить вместе. Как тебя зовут, кстати?

– Рената.

– О! – сказал Вагнер. – Какое счастье, что вы не Лена или Наташа.

– Почему?

– Ну… куда ни плюнь, попадешь обязательно в Елену. Очень их много.

– А какое же имя вам больше всех нравится тогда? – спросила я. – Я вот своего стесняюсь и, наоборот, хотела бы стать Леной. Никто бы не издевался, по крайней мере.

У Вагнера вдруг резко испортилось настроение. Он отвернулся. Опять всмотрелся в свои нарисованные часы на руке. Я заметила, что стрелки показывали семь часов и пять минут.

– Мне некогда! – нервно вскрикнул он. – Оставьте меня и не преследуйте. Я говорю это именно вам, О-лень-ка! – холодно процедил он, глядя на Олю.

Он вышел с мостика, как из комнаты.

Когда его куртка, застегнутая на все пуговицы, проходила мимо моих глаз, я увидела, как при резкой ходьбе на ней странными рамками проступает кровь.

Здесь были очень ветреные места, и то лето вспоминается мне несолнечным, словно в вечных сумерках. Мама уходила с семи утра до шести вечера. Мы целыми днями бродили с Оленькой-обмывальщицей, влюбленной в эпилептика Вагнера, который худел день ото дня и кого-то ждал. Так мне казалось, потому что он всегда смотрел в свои нарисованные «часы», даже однажды у нас с ним состоялся такой разговор:

– А вы их когда-нибудь смываете с кожи?

– Никогда, – ответил он.

– Но как же ваши стрелки, они же, выходит, не двигаются?

– Им не положено страгиваться с этого часа!

– А почему?

– Вы знаете, Рената, как только они посмеют стереться или измениться – нечаянно или специально, но пропадет рисунок, – все! Мне конец! Я умру!
Я была поражена. Что-то сказочное, от принца, было в этом юноше. Он все время пропадал по лесам, однажды его искали всей больницей, прочесывали поляны, и Олечка плакала все время поисков, даже похудела и потеряла свой красный бант.

Вагнера нашли поздно в кустах – у него был приступ, нашли его без сознания. Неделю потом не выпускали гулять, приезжала Вагнерова интеллигентная мама на «Волге».

За ужином уже моя мама мне рассказывала новости больницы:

– У Вагнера учащаются припадки, – говорила она, пытаясь расчесать колтун на голове, который был моден в те времена и назывался «бабеттой», – так жалко его, так жалко...

– Мама, а почему у него на груди сквозь куртку проступает кровь? Ты видела?

– Да, его ловят, чтобы перевязать раны, но все повторяется…

– А что там? Почему раны?

– Вот Вагнер влюблен в свою бывшую уже невесту… – вслух размышляла мама. – Он носит на груди ее портреты. Он прикалывает их английскими булавками. Ее фотографии… Вот я впервые вижу человека, который любит, как мне бы хотелось, чтобы любили меня… а его посадили в дом сумасшедших. Видишь, какая жизнь!

– Мама, а он умрет? – спросила я. – Он скоро умрет?

– Он ждет невесту, ему нельзя умирать! – мама тогда так оптимистично закончила наш разговор, что я поняла, что она чего-то недоговаривает. В моем воображении не складывался «счастливый финал» у Вагнера – невеста не приезжала, раны не зарастали, и любила его только Оленька, от которой он шарахался и прятался по лесам.

Когда Вагнер вышел снова на прогулки – именно он нашел ее потерянный бант. Она возрадовалась, восприняла это как знак, постирала его и снова водрузила на голову. Уже на второй месяц знакомства Вагнер мне открыл свою тайну и показал портрет невесты на груди.

– Со временем я стал вам доверять, – голос его стал тише, а лицо отстраненнее, – и вот. Вы спрашивали меня о любимом имени?
Он расстегнул куртку, и я увидела две очень истрепанные фотографии, перепачканные кровью и еще чем-то черным! От неожиданности я даже вскрикнула и отшатнулась. Но быстро взяла себя в руки, чтобы уже не расплакаться от жалости – вся худая его грудь была истерзана шрамами, свежими и уже зажившими.

Но раны были настолько сильнее, чем лицо на фотографии, что я даже не запомнила, какая она – эта черно-белая холодная и жестокая невеста. Я скорее возненавидела ее, чем прониклась.

– Не говорите о ней дурно, – выспренно сразу предупредил он меня.– Хорошо, – согласилась я покорно. – Давайте я вам перевяжу вот эту рану. У меня есть йод.– Нет, это неинтересно, давайте лучше обсудим, что будет дальше. Я знаю только, что в семь часов пять минут она приедет ко мне сюда. Она даст подписку и заберет меня домой.

– Почему именно в семь?

– И пять минут! Я просчитал, она учится, потом успевает на электричку, которая прибывает в 6.40. Быстрыми шагами она добирается до нашей больнички, и в 7.05 я вижу ее фигуру с этих мостков.

– А, вот почему вы ходите сюда по вечерам… И часы не смываете…

– Вы знаете, после того случая в лесу меня помыли и почти смыли их! Это было ужасно, я еле смог спасти изображение и думал… не восстановлю! Но вот!

Он с гордостью показал мне с каллиграфической точностью нарисованный циферблат.

Я хотела у него многое спросить, но не смогла. Он застегнул куртку.

– Я могу вам принести лейкопластырь, чтобы вы приклеивали им… ее портреты, – высказалась я наконец.

– И это все, что вы можете мне сказать? – надменно отозвался он.

– Вы не должны пугать свою невесту этими ранами, давайте до ее приезда мы их залечим? Уверяю вас, женщины с воли… ну оттуда, они тоже закричат, как и я!

– Вы очень разумная для своих лет.

– Мы живем с мамой вдвоем. Приходится.

– Это звучит убедительно, – вдруг согласился он. – Я согласен. Залечить раны.

Он успел походить без булавок лишь неделю. Мы встречались каждый день. Он был полон надежд. Даже согласился на йод. Все испортило какое-то письмо. Его принесли на седьмой вечер. Он все читал его, читал на мостике, потом бросил в воду. И больше я его не могла найти.
Вагнер не вернулся в больницу. Его опять искали все утро. А вечером, когда я встречала маму у больницы, ко входу прирулил грузовик, с лязгом открылась дверца кузова. На дне лежало белое, как мрамор, тело Вагнера.

– Утонул, утонул, – забегали все вокруг.

Вагнера, как худую куколку, вытянули из кузова за руки и ноги и пронесли мимо меня. На руке его не было часов. Они были стерты.Позвали Оленьку.

По ночам в ванной она приподнимала руками свои пожившие щеки и горевала. Даже в лифте, если там было зеркало, хоть одну щеку, но она непременно натягивала вверх, возвращая ее назад, как когда-то, ну буквально пару лет назад! «А теперь все рухнуло», — думала она о своем лице, о своем животе, который никак не пропадал после усиленных качаний с беспощадным тренером. Живот и все эти проклятые отвислости жили своей отдельной жизнью, помимо ее усилий. Не помогало ничего: массажи слоновой костью и нефритом, прижигания лазерами и болючими вспышками. Она всматривалась в молодящихся подруг с надутыми неузнаваемыми лицами, на которых когда-то бывшие губы превращались в разрозненные вздутия, где низ и верх порою не сходились воедино...

Она под прилепившейся в семейном кругу кличкой Бабуля коротала вечера, садясь исключительно против света и никогда не опуская голову, с бокалом анестезии — сначала шампанского, потом вина, потом коньяка. И не улыбаться, потому что отечные щеки закрывали глазам просмотр окрестностей почти наполовину.

Однажды утром муж назвал ее алкоголичкой, она плакала, прижимая к щекам руки со вздутыми венами, и наблюдала, как он уже который раз за месяц переписывается с кем-то и прячет телефон, который раньше бросал без присмотра. Тихая драма обвислостей перешла в «удар судьбы ножом под сердце», как она выразилась, когда он ей сам показал в телефоне фотографию ужасно молодой и худой девушки, зачарованно обронив: «Посмотри, какая она аристократичная!» Взгляд у него был поплывший, как у всех влюбленных. Девушка на фото стояла у них дома — значит, он приводил ее к ним!

Муж при этом полистал телефонное портфолио, восхищаясь каждой фотографией, потом сел с отрешенным видом на диван, подержал паузу и наконец сообщил:

— Не знаю, что со мной происходит. Я должен побыть один.

Она, сдерживаясь, чтобы спросить без рыданий, которые он так ненавидел, проговорила:

— Ты любишь ее?

Муж дернулся всем телом:

— Не знаю. Я тебе позвоню.

— Когда?

— Не знаю.

— Через неделю?

— Не знаю.

Когда она собрала свои вещи — было решено, что она уедет в свою дозамужнюю квартирку, — он продолжал неподвижно сидеть на диване. Он не поднялся, когда она, открыв дверь, сказала: «Я пошла...» Он даже не повернул головы. Она раньше не знала, что он умеет быть таким беспощадным.

Когда она приехала ко мне, я и предположить не могла, что люди способны так рыдать — от подобных содроганий, неистовых и многочасовых, можно, наверно, умереть. Потом был многодневный запой.

Они иногда созванивались с мужем, который продолжал «думать», а подруга моя вдруг решилась в один из трезвых дней себя омолодить!

С дикого похмелья она уехала в первую попавшуюся клинику к очередной знаменитости по круговым ­подтяжкам. И в ту же ночь, никого не предупредив, кинулась в очередную необратимую трагедию — подвергла себя тюнингу на усмотрение хирурга-волшебника.

Я вбежала к ней в палату, где она с обмотанным и вздутым, как после дикой драки, лицом прошептала, еще не отойдя от морфинов: «А, это ты... мне стало легче, я ничего не чувствую...» Может, этот жест отчаяния она совершила как акт самоубийства — так одна отвергнутая опустила обе руки в кипящую воду, другая — отстригла свою косу в кулак толщиной, причем обрилась налысо! Эта же себе отрезала лицо!

Сказать, что хирург надругался над ней, — не сказать ничего! В пылу улучшений он зачем-то отрезал ей даже кончик носа, чего она никак не ожидала, а когда спросила: «Вы что, отрезали мне нос? Я же вас не просила!» — врач ответил: «Я ничего не отрезал», — и перестал брать трубку.

И она так и осталась на этом конце провода — с типичным крошкой-носиком вместо своего прошлого, пусть большого, но благородного.

— Да, — сказала она, — раньше у меня хотя бы был профиль, а сейчас нет ничего.

Я тут же процитировала:

— Женщина, прекрасная внутри и в профиль.

— Нет, — ответила она. — Теперь только внутри. Что же теперь мне
делать? — она схватилась руками за свое-несвое, правда, подтянутое лицо.

— Не знаю, — промямлила я. — Носы вроде не наращивают...

— И ты как он! Не знаю, не знаю... Как ты можешь отвечать как он!

Муж приватизировал эту приставку и глагол. Я не могла больше при ней использовать эти два слова — «не знаю». Но у меня вырвалось опять:

— Но я правда не знаю!

— Как я теперь пойду к нему с таким лицом?

— А он зовет?

Помолчав, она с каменным лицом ответила:

— Он? Не зовет.

И я поняла, что опять ответила неправильно.

Мы начали поиски врачей, которые могли бы вернуть «украденное лицо», носясь с фотографиями прошлых лет и жалобно глядя в нахмуренные лица иностранных и эсэнгэшных докторов. Я вспомнила случай из юности, когда сопровождала одну приятельницу-циркачку к ­пластическому хирургу — знойному грузину, который всю консультацию смотрел только на меня, хотя клиенткой была моя подружка. Та тряслась от страха, но была полна решимости переделать нос и нарастить ­подбородок, который у нее отсутствовал напрочь. Грузин­ский кудесник, выпуская нас из кабинета, сказал мне вслед: «Какой же у вас прекрасный профиль! Я его запомнил!»

И что он сделал? Когда циркачке сняли повязки и она с довольной физиономией повернулась ко мне левым ухом — я вскрикнула! Он в точности повторил ей мой профиль!

Забавной была реакция моей мамы, когда осчастливленная Лена, так ее звали, позвала нас на свое выступление, где крутила кольца. Фигура у нее была похожа на мою, рост тот же, белокожая блондинка, и вот она поворачивается к публике боком, и мама моя говорит:

— Рената, я испугалась, подумав, что это ты там стоишь и крутишь кольца в шароварах! Зачем ты ей разрешила сделать твое лицо?

Я не знала, что ответить, действительно, своеобразная кража имела место быть! Лена сорвала аплодисменты, и вообще ее судьба молниеносно стала меняться — она вышла замуж за известного иностранного актера и навек уехала из России, красивая и невиноватая.
Решено было найти этого грузина. Он долго вздыхал, рассматривая пострадавшую подругу, но взялся за «тяжелый случай», не гарантируя «полного возврата». Подруга кинулась ему в ноги.

— Спасите мою жизнь, верните мне лицо! — пронзительным шепотом произнесла она.

— Ох, — только и ответил он.

Неделя перед операцией, наверно, была для нее самой счастливой за последние полгода. Я наконец вспомнила, какой веселой она может быть: вся в надеждах и мечтах, хохотала, шутила и не пила!

Недели через две после попытки «ретуши», как говорят французы, обещая отфотошопить снимки, мы нашли некоторые улучшения во внешности — нос стал едва длиннее, натяжение у рта ослабло и вернуло прежнюю мимику. Но это было все то же изувеченное первым хирургом лицо. Подруга дней на пять впала в депрессию, причем замечу, что она работала на важном посту, ежедневно ходила на работу, окруженная сочувствующими взглядами и пересудами.

Еще через неделю она приехала ко мне прямо на съемки, на окраину Москвы. В перерыве я укрылась с ней в гримвагоне, где она вынула из сумочки бумажку.

— Так-так, — изучая написанное, сказала она, — я тут дала задание, и вот его график передвижения... — она сунула мне бумажку поверх раскрытого сценария.

Я вчиталась: «Приехал по адресу такому-то в 20:14, вышел из подъезда в 06:37... Аэропорт Шереметьево, улетел в Санкт-Петербург в 7:15...» — чья-то жизнь была расписана до мелочей: куда, с кем и во сколько.

— Эта сволочь всегда оперирует по ночам, я хочу дождаться его, а ты... Ты будешь на стреме.

— Это ты про кого? Какая такая сволочь? Их много, кто конкретно?

— А тот, кто погубил мою жизнь, кто сделал меня несчастной идиоткой с отрезанным лицом, посмешищем для всех, и это, знаешь, оказалось неисправимо, — и она перевернула страницу. Там были фотографии того первого хирурга! Вот он вышел из своей больнички, вот он радостно ест макароны в кафе.

— И заметь! — холодно добавила она. — Какой у него огромный и длинный нос, который не мешало бы ему подправить, не правда ли? Он его себе почему-то не отрезал, как мне.

— Не отрезал, — повторила я, рассматривая мясистое лицо врага с действительно большим клювообразным носом. — А зачем тебе с ним встречаться? Он же вроде избегает.

— Он не избежит! Хочу поговорить с ним, я говорила со своим, ну, психологом, он сказал, что мне надо выговориться!

— У тебя есть психолог?

— Не важно, мне надо выплеснуться, мне станет легче!

— А когда ты собираешься выплескиваться? У меня съемки до ночи! — тревога охватила меня, я точно знала, что про психолога она мне наврала.

— А это нам на руку, он как раз ночью и выходит!

— Откуда выходит?

— Какая тебе разница откуда. Все, я за тобой заеду!

Она примчалась, разузнав, когда конец съемочного дня. Вид у нее был решительный. Впервые на своей памяти я увидела ее не на каблуках и в брюках! На голове шерстяная шапочка, как у всех киллеров на фотороботе.

— Что ты удумала?! — заистерила я, когда наша машина по навигатору остановилась в незнакомом мне переулке и она заглушила мотор.

— Ничего. Я просто поговорю с ним.

— Да он тебя даже не узнает. Ты как маньяк.

— Меня, знаешь ли, давно никто не узнает. Я привыкла.

В засаде мы сидели где-то час, я уже задремала, когда грохнула дверь в подъезде напротив и часа в три ночи оттуда вышел наш ночной кудесник! Подруга в секунду выскочила, я за ней. Она перехватила его у самой машины.

— Вы кто, женщина? — испуганно спросил он, заметно побелев лицом, но тут узнал меня. — А, здравствуйте!

Мне ничего не оставалось, как тоже поздороваться. Повисла пауза. Он попытался отодвинуть мою подругу и протиснуться к дверце машины. И вдруг она выхватила нож, который предательски блеснул под фонарем, и махнула им по его носу! Он оказался чертовски реактивен и успел увести нос из-под замаха — только вскользь лезвие распороло ему ноздрю. Он взвыл и отпрыгнул на метр.

— Давай же я подправлю тебе нос! — демоническим голосом заговорила моя подруга. — Давай я отхвачу тебе твой бренный отросток!
И она прыгнула снова на него. Кудесник вышел из ступора и, прокричав «убивают!», понесся по переулку, явно метя на ярко освещенный проспект. Подруга за ним, а я — за ней, причитая:

— Все-таки предупреждать надо! Куда вы? Подожди­те меня!

Хирург оглянулся, даже остановился на миг на мой призыв, но, увидев надвигающуюся подругу с зажатым кинжалом в руке, продолжил свой бег, оглашая улицу телеграфными сообщениями:

— Спасите! Помогите! SOS!

Такой троицей мы выбежали на ярко освещенный ­проспект. Мимо проносились машины. Попадались даже одинокие прохожие. Был тот час в ночи, когда вот-вот начнет светать, но пока еще стоит темень хоть глаз выколи — час темных сил, которые мы невольно представляли, преследуя свою жертву.

Кудесник с распоротым носом несся по тротуару, повизгивая прохожим, которых усматривал поблизости:

— Спасите! Убивают!

За что я люблю наш город — никто не нарушал нашего божественного концепта отмщения. План шел безо всяких помех, осторожные граждане просто ускоряли свой шаг, вежливо пропуская нас мимо себя. Одному из них моя подруга даже крикнула:

— Лови! Лови! Он вор!

На что прохожий вжался в стену дома, пропуская мимо нашу кавалькаду.
Вопли светилы пластического надругательства потихоньку затихли, он стал экономить силы, явно сосредоточившись на беге. Зато подруга вошла в раж и радостно кричала в его ватную спину:

— Сейчас я тебя омоложу навеки! Я жажду отхватить твой носик, не убегай же!

И вот на слове «носик» боковым зрением я увидела, как между мной и подругой припарковывается милицейская машина и из нее прямо мне навстречу высаживается представитель правопорядка. Он даже козырнул мне, пришлось притормозить. Еле переводя дыхание, я заулыбалась, фамильярно схватив его за пуговицу.

— Ой, не переживайте! — жеманно сказала я. — Мы тут выбежали... порепетировать, зерно роли поискать, пока город спит! Чтоб в рабочее время не мешать... — я не знала, как еще мне объяснить наше поведение.

— Ой, это вы, Рената. Я сразу не узнал, а по голосу, по голосу...

— Да, я, — и зажгла свою самую ослепительную улыбку.

— Уж больно он кричал, вы передайте ему, чтоб он потише это зерно искал!

— Я передам, непременно передам. А сейчас мне надо бежать!

— Ох, творческие люди, я понимаю.

— Вы самый добрый милиционер, встреченный мною! — похвалила я его.
На этих словах он расплылся в улыбке, а я рванула за подругой — на моих глазах они скрывались за поворотом. В ту ночь судьба уберегла кудесника от мести — мы так и не догнали этого крупного, но довольно выносливого бегуна.

Финал этой поучительной и драматичной истории все-таки радостный, хоть и не удалось отхватить нос этому сумаcшедшему улучшателю несчастных дам и он ускользнул от наказания. Реакция мужа на новое лицо моей подруги была самая непрогнозируемая — он, виня себя в этом происшествии, полный раскаяния и любви, вернулся к ней, обожая и жалея ее. Вместе они продолжают изыскания по поиску ее нового лица, выискивая по всему миру лучших врачей. И она все более и более отдаляется от себя прежней, но новая версия не так уж плоха. Лично я привыкла. Но не могу гарантировать, что подруга не вынашивает какой-то более изысканный план отмщения. Когда мы изредка вспоминаем наш бесславный пробег по Садовому кольцу, глаза ее вспыхивают дьявольской ненавистью и она тихо шепчет мне о некоем блюде, которое она подаст обязательно остывшим.

Есть еще такие покатые спины, которые выглядывают из открытых платьев и непонятно, какая это часть тела — может быть, даже огромная коленка, настолько на этой спине не просматривается позвоночник.

И вообще, тему вида сзади диктует вид спереди — если ты «обвалила» спину, автоматически провисает главный вид, тот, что как раз под лицом. Это как говорить фразу с пониженной интонацией — сразу исчезает энергия, от тебя хочется отвернуться, будто бы ты уже поставил точку. Причем на не самой оптимистической ноте.

Я долго пыталась вспомнить истории, когда влюблялись именно в спину. В голове мелькал только профиль — начиная со строчек Иосифа Бродского: «Мои мысли полны одной женщиной, чудной внутри и в профиль», и заканчивая словами великого оператора Рерберга, обращенными ко мне: «Ты мелькнула в окне своим профильком...» Я сама обожаю снимать актрис в профиль. Кра­сивый профиль — это почти девяносто процентов успеха. Его невозможно подделать. И вдруг... Мне пришла на ум история про любовь к не­красивой спине, к самой уродливой спине, какую только вы можете себе вообразить.

Это было в юности. Я попала в туберкулезный санаторий, где нас поили кислородным коктейлем и на руке я носила вечно воспаленную пробу Манту. В одно солнечное утро ко мне в комнату подселили соседку. Она вошла с чемоданчиком и застыла в дверях — я сразу приметила что-то странное в ее хрупкой фигуре. Когда она повернулась к своей кровати, я с детским ужасом увидела, что на спине у нее огромный горб!

— Здравствуйте, я Клавдия, — сообщила она мне тихим голосом, поспешно сев на кровать и спрятав от меня горб. На что я тут же спросила:

— У вас еще и туберкулез?

Клавдии было лет восемнадцать, но из-за воскового цвета лица можно было дать и тридцать. С первого и до последнего дня она меня поражала. Сначала вынула из чемоданчика фотографию какого-то принца и прикрепила на стену как раз напротив подушки. Не раздеваясь, легла и стала смотреть в этот снимок, загораживая его собой и не давая подробно рассмотреть. Когда ее позвали к врачу, она забрала фото с собой, бережно спрятав в элегантную сумочку-баул.

Вечером она не читала — даже не попросила настольную лампу — а опять отвернулась к стене и снимку незнакомца. Ночью я проснулась от странных звуков, мне показалось, что соседка плачет, но нет — она стонала. Это было так пугающе и незнакомо мне, четырнадцатилетней, что я спросила:

— Вам что, больно?

Та вздрогнула в темноте под одеялом и затихла.

И еще несколько дней эта Клавдия стойко со мной не разговаривала, унося с собой фото и демонстрируя фирменный уход, — она словно подчеркивала свой недостаток, надевая обтягивающие черные водолазки. Пшикалась духами, отдельно надушивая графичный горб! И гордо удалялась.

Лед тронулся на пятый день — Клавдия заговорила.

— Вы знаете, — она всегда обращалась ко всем на «вы», — он скоро приедет ко мне. — И, вытащив из сумочки фотографию, протянула ее мне.
Я наконец смогла рассмотреть черно-белое фото незнакомца — и это снова испугало меня: он был невероятно красив! На картинке, на фоне кудлатых кустов, стоял плечистый блондин из девичьих снов — с волнистыми волосами, безупречным лицом кинозвезды и белоснежной улыбкой. Я даже подумала, что моя соседка вырезала фото из какого-нибудь журнала. Но нет, на оборотной стороне стоял штамп ателье и перьевой ручкой были написаны год и месяц. Не успела я проанализировать ситуацию, как она сообщила мне:

— Он любит меня и скоро приедет. И мы вот-вот поженимся — он так настаивает.

На ее туберкулезном лице проступил румянец. Я вернула фотографию в ее дрожащие руки — сразу поняла, что она бредит.

Собравшись с духом, спросила с жалостью:

— А когда он приедет?

— Он приедет завтра.

С этой секунды волнение охватило и меня тоже — мы обе начали его ждать. «Зачем она сказала точное время своего позора? Ведь можно было бы не говорить, что он приедет, и морочить мне голову до самого отъезда, — думала я в ночи, — а теперь она поставила себя в такое положение, что завтра превратится в «сумасшедшую горбунью-врушку».
Утром Клавдия ни свет ни заря завозилась, забегала по комнате: она то мыла волосы, то натиралась каким-то кремом, то по очереди надевала свои черные свитерки, советуясь со мной, какой ей лучше. Мы так нанервничались за эти часы ожидания, что, мне кажется, вызвали дикий ливень и грозу за окном. Под один из всполохов молнии Клавдия затуманенно остановила на мне свой взгляд и механическим голосом сказала:

— Он уже рядом.

Мы посидели друг напротив друга на кроватях еще минут пять. Наконец, она произнесла:

— Побежали ему навстречу?

Невольно я заражалась ее одержимостью встретить принца. Мы надели плащи и, выбравшись через секретную дырку в заборе, сквозь кромешный ливень, поспешили на станцию.

Там в ожидании электрички мы выпили какао и хохотали, как захмелевшие. Но я-то хохотала от ужаса, что же теперь будет с бедной Клавдией, когда любимый не приедет, потому что она его сочинила, потому что его такого нет в ее жизни с черными водолазками. Она опять пшикнулась духами на горб, как только задудела причалившая электричка. Мы выбежали на перрон. Людей было мало — серая толпа с усталыми неприветливыми лицами. На фоне красавца с фотографии все были уродами. Поток стал редеть, прошел последний грибник, покосившись на горбунью с алым румянцем. Я мялась рядом.

— Вот же он! — вдруг прошептала она и побежала куда-то вперед, в серую пелену дождя — на тот край платформы, где не было навеса.

Через секунду показались две фигуры — он шел с ней на руках. Высокий блондин! Когда они остановились напротив меня, он, не опуская ее на землю, улыбнулся. В жизни он был еще красивее, чем на фотокарточке: васильковые глаза, а главное, влюбленный ­зачарованный взгляд.

Клавдия опустила лицо в букет сирени, и так он ее нес до самой дырки в санаторном заборе.

На следующий день он увез Клавдию. На столике она оставила мне адрес. И его букет в банке. Я помню, как они уходили — как раз прощальный взгляд в спину. Он — высокий, прямой, идеальный и оттого какой-то скучный в своем совершенстве, она — черная, графично-худая, со словно уснувшей на плече птицей, спрятавшей голову под крыло. Красивее и драматичнее «прощального ракурса» я уже более не встречала.

Потом из ее писем я узнала, что у него была мама-горбунья.

«… самое начало войны, когда фашисты напали, и в первые дни был полнейший хаос … покидали Москву, люди на открытых платформах грузились и целыми составами бежали, кто куда мог вон из столицы. И я оказалась, будучи совсем юной, на такой платформе, студенткой 4 курса мединститута, забитой в основном женщинами с маленькими детьми, некоторые были с младенцами. Была такая давка на посадке и в первые часы, когда поезда пытались брать чуть ли не штурмом, много людей срывались прямо под колёса - так она рассказывала - везде вдоль дороги лежали покалеченные тела, отрезанные руки , ноги… но самое страшное было не это. Со мной ехала одна молодая женщина с двумя близнецами- младенцами - один из них заболел и, пока они ехали, кричал и плакал и другие женщины стали эту молодую маму изводить, что больной ребёнок заразит их детей и что ей нужно от него избавиться , сойти с платформы. Всю ночь она укачивала своего заболевшего ребёнка, на другой руке у неё лежал второй младенец, здоровый. А на рассвете больная девочка замолчала , так все узнали - она умерла, и все женщины стали кричать на мать, чтобы она выбросила мертвое тело. Они так ужасно нападали на неё, не оставляя ей выбора и защитить ее у меня, тогда совсем юной, не получилось… И мать в отчаянии была вынуждена выбросить ребёнка - под их напором ! Так прошла ночь, а на рассвете вдруг обнаружилось, что она , вся поседевшая, тихо продолжает качать мертвого ребёнка, а по ошибке выбросила под рельсы здорового и живого … это было самое страшное… - сказала мне тогда семнадцатилетней эта военврач . Помню только, что она была седая и очень худая бабушка и звали ее Серафима . Я спросила её тогда : «что стало дальше с этой бедной женщиной?». «Она сошла с мертвым ребёнком на первой же остановке, совершенно обезумевшая и седая, вот и всё, и это было самое страшное в той войне…»